|
ПОСЛЕДНИЙ ЗВЕЗДОЧЕТ (о Вадиме Черняке) Его считали журналистом, шахматистом,
издателем. А он был поэтом. И бардом, так и не запетым
страной, потому что его чистейший резонанс не был резонансом многих. Его
ценил Окуджава, это он, Вадим, в застолье мог поправить строку Галичу, и
Галич эту правку принимал. Существуют разные музыкальные инструменты.
Если его друг Александр Аронов был поэт-оркестр, а Юрий Смирнов, тоже
малоизвестный современному читателю, – поэт-флейта, то Черняк –
поэт-камертон. Камертон поэтического и человеческого благородства. Вот только
на таком инструменте много не наиграешь. Потому и осталась лишь тоненькая книжка стихов. А единственная запись одной из его
знаменитых в среде московских журналистов 1960-х и 1970-х песен «Какое вам
дело до мертвых моих друзей…» сохранилась на кассете «Новой газеты». (Та
кассета называлась «Друзья минувших лет».) Тогда, десять лет назад, Вадим уже
не мог играть на гитаре, за него это сделал тогда Анатолий Головков. Но спеть
он все же смог. Пел нам, а оказалось, что для вечности. Если у кого-то обнаружится пленка с голосом
Вадима Черняка, – откликнитесь. Сегодня – Страстная суббота и девятый день
с ухода Вадима. Сегодня мы, его друзья, начинаем собирать
этот сайт. Андрей Чернов 26 апреля 2008 P.S. При своём всегдашнем, невесть откуда у него взявшемся твердом
питерском «ч» («Что это, что это, что это…»), он был
бардом Москвы. Хотя свои песни он называл «песенками», его гитара и его голос
до сих пор стоят в ушах. Голос этот вовсе не утерян – до скончания
русского языка он, как и сама душа поэта, запечатлен в такой узнаваемой
черняковскй интонации, в неповторимой, но при этом легко повторяемой
(стόит лишь прочесть!) стиховой пластике. Черняк был верен странному своему времени –
времени несбывшихся канунов. А оно – ему. Когда время ушло, этот поэт повесил
гитару на стену и замолчал. И сам размагнитил студийную бабину со своей
пленкой. Видимо, тогда же он уничтожил и стихотворные черновики. Прости,
Вадим, что-то в этой подборке мы будем воспроизводить по тем начальным
вариантам твоих стихов, которые, растворившись во времени, стали частью нас. Вадим Черняк. Какие стихи…
Сейчас перечитал, повспоминал – Михаил Яснов 27 апреля 2008 Ушел поэт Вадим Григорьевич Черняк, но в уходе смерти не слышится. Он и не ушел, а как бы вышел из редакционного кабинета, тихо прикрыв за собой двери. Из шумного «Московского комсомольца», более похожего на клуб друзей, чем на газету, или из прокуренной «Сельской молодежи», или из душной «Комсомольской жизни», или из «Подвига», – отправился подышать воздухом. И там его забрали ангелы. Посвятивший однажды стихи молчанию Слуцкого, он сам замолчал, не вспомнить уж когда. Почему? Ответ – в его стихах… Вадим не писал на папиросных коробках, как Мандельштам, не заводил амбарных книг с путаными вариантами строф, не сорил строчками, не сочинял в альбомы девушкам, не сверкал экспромтами, не разбрасывался, не оставил следа в Интернете, поскольку не любил и не знал компьютера, предпочитая метрику стука пишущей машинки. Зато он испытывал каждую фонему, пробуя ее на слух, на вкус, на цвет, на запах. Он оставил немалый архив, но говорят, в нем нет стихотворных черновиков. К нашему великому сожалению. А наследие – есть! Потому что литературное наследие – это не только пыльные папки с бумагами, это еще и школа. Вадим был великим дегустатором поэзии. А быть дегустатором – это, прежде всего, строго относится к собственным творениям. Он дышал кислородом первородного пушкинского звука, немногословный учитель многих, кто обязан ему хотя бы эхом этой чистоты. Не самолюбие, не желание стать популярным, а точность и безупречный ритм двигали им в поэзии и жизни. Его отзыва боялись из-за строгой бескомпромиссности, из-за верности точной рифме, и все равно шли и шли со своими тетрадками узнать, что скажет Черняк. Он никому не устраивал разноса. Когда встречал хорошие стихи, откидывался на спинку стула, и брови поднимались над дужками очков, на лице появлялась обаятельная улыбка. А если плохие – знаменитая Вадикова усмешка, смесь растерянности, незлого сарказма и горькой иронии. Его поэтика – это всегда взгляд на вещи, мимо которых часто проходят мимо, а плотность стиха бетонная, лезвия не вставишь между строчками. И при этом почти любое стихотворение легко пелось. Он сажал гитару на колени, как младшую сестру, пригубливал портвейну, трогал струны и тихо рассказывал ей и нам свои истории. Про чудака-скворца, про чистоту дома и души, про неудачливого стукача Васю Чурина. Запоминалось с первого раза. Его обычное состояние в последние годы – одиночество. Не в холостяцком, не в конформистском, а в интеллектуальном смысле. Он не носился с ним, не жаловался, а носил свое одиночество, как дорогой пиджак, которого никогда не имел, или как немодный, зато надежный зонт. От всяческой непогоды. Помимо всего прочего, природа одарила его системным мышлением, и друзья, знающие Вадима не один год, удивлялись этому сочетанию. Наверное, он мог бы стать математиком, но умение сопоставлять, искать синтез в сложнейших материях заставило его полюбить шахматы. На всю жизнь. Не потому ли во многих наших и заграничных источниках Вадима Черняка знают как автора книг о шахматах, серьезного аналитика теории шахматной игры… Черняк пасынок своего времени, нелюбимый сын бронетанковой родины, который не миновал ее атомных полигонов и целины, ее газет и журналов, красного карандаша на полях рукописей, донкихот личного сопротивленья лицемерию и вранью, нежнейший друг немногих друзей. Он проводил поэтов своей плеяды, Юрия Смирнова, Александра Аронова, и остался один. Чужой новому веку. Со своим взглядом и голосом. Со своей болью. На фоне режима, который любит слово «свобода». Он не покинул страну, хотя и подумывал об этом, когда были силы, но эмигрировал внутрь себя, получив в награду малопригодный быт и сохранив внутри свет. Черняка не вычеркивали из шорт-листов, потому что и не рассматривали его кандидатуру на литературные премии. Почти не замечали юбилеев. Не предлагали дачу в Переделкине. Не включали в международные делегации совписа. Не издавали избранное. В своей крохотной, немного захламленной квартирке на Павелецкой, где висит его старая гитара с треснувшей декой и без струн, на балконе последнего этажа он оставался с равнодушной Москвой и звездным небом, которое открывалось в ясные ночи. У Вадима были свои, личные отношения и с городом, и с небесными светилами, которые уже никто не разгадает. У него было время подвести итог трудам и страданиям. Теперь – очередь за нами. Анатолий Головков 3 мая 2008 |